Книга всегда пишется совместно, даже если соавторы не знают друг друга и разница между ними пятьдесят лет.
Ф.Дикер-Брандейс

Что при всём при том при этом Ваша книга необходима, как воздух, можете не сомневаться. Это не маниловщина, а предмет первой необходимости. Хорошо, что я без власти. А то приказал бы всем детсадовским работничкам сдавать экзамен по Вашей книге.
В.П.Эфроимсон

Из множества моих учителей (они же – мои друзья) хочу рассказать о Фридл Дикер-Брандейс (1898 – 1944) и Владимире Павловиче Эфроимсоне (1908 – 1989).

В детстве я несколько лет провела в больнице. Я была ходячей и ходила в отделение к лежачим. Там было много маленьких детей, прикованных к постели, и я разыгрывала с ними спектакли «на руках», роли исполняли пальцы.

Потом папа привез мне пластилин. С непочатой коробкой я побежала в корпус к малышам, и так началась пластилиновая эпопея. Дети лепили. «Шарики», «колбаски» и «лепешки» обрастали самыми невероятными историями. Ведь шарик – это и голова, и мяч, и солнце, и полная луна, колбаска – это ствол, и змея, лепешка – это шапка, и поле, и облако – какую историю не придумай, в ней всегда найдется место простейшим формам. И все дети, даже очень больные, могли внести лепту в общее дело.

Я же лепила для них «все как настоящее, только маленькое» и рассказывала сказки о жизни – про прозрачные сосульки над входом в корпус, про пегую лошадь, которая привозит им в телеге молоко в больших бидонах... «Как они будут жить, когда тебя выпишут? – спросила меня как-то соседка по больничной койке. – Зря ты их к себе приучила». Что будет, когда меня выпишут? Я продолжала играть с малышами, но мысль эта отравляла всю радость.

В свои неполных одиннадцать лет я была поставлена перед дилеммой, которую спустя четверть века мне помогла решить Фридл.

За эту четверть века я успела получить высшее образование, выйти замуж, родить двоих детей, проработать 10 лет с малышами, написать и опубликовать шесть первых книг, четыре из них – о детях и их творчестве. Все это происходило в Советском Союзе, в одной большой тюрьме, внутри которой можно было перемещаться, но покидать ее было нельзя. Границу СССР имели право пересекать лишь те, кому доверяли «органы».

Образование было государственным и бесплатным, в стране была единая образовательная программа и единый набор учебников. Но думающие учителя не перевелись. Изгнанные из государственной системы или покинувшие ее по собственной воле, они, как первохристиане, учили детей в катакомбах – жэковских подвалах, районных клубах и «уголках живой природы».

В 70-х годах стараниями Б.И.Будницкого, директора музыкальной школы в Химках, возникла «Студия эстетического воспитания» для детей от 3 до 7 лет. Там-то и началась моя педагогическая деятельность. Нас было пятеро педагогов – по логике, иностранному языку, живописи, ритмике и лепке.

250 малышей, 15 групп. Каждое занятие длилось полчаса, занимались мы 2 раза в неделю, группы переходили от педагога к педагогу. О том, что в магической стране ЗАГРАНИЦА разработанны всевозможные методики работы с малышами, мы, разумеется, и слыхом не слыхивали, а посему изобретали велосипед. И, как я теперь понимаю, правильно делали. К слову сказать, мы понятия не имели об «утвержденных методиках», а тем более, заграничных, и при этом вполне успешно «изобретали велосипед». Например, Рамзия Камалова, педагог по логике, переплюнула саму Монтессори. На секретном заводе, где работал ее муж, спецально для нашей студии были изготовлены большущие разноцветные пластиковые кубы, шары, пирамиды и конусы. Малыши играли с ними и внутри них, то есть физически обживали и изучали пространство геометрических форм. Этот сенсорный опыт закреплялся в работе с конструктором, составленным из тех самых элементарных форм. Мы играли, мы всматривались и вслушивались в детей. Обдумывали вместе каждого ребенка. Всякий настящий творческий процесс приносит положительный результат. На наших занятиях дети избавлялись от заикания, невротических тиков, у гиперактивных детей налаживалась концентрация внимания, неуверенные становились более уверенными и т.д. Детей стали возить к нам отовсюду. Это насторожило чиновников из Минпроса (где утвержденные методики?) и горком (где идеология?). Машина заработала. Сначала уволили директора, затем нас.

Мы с Рамзией нашли убежище в клубе «Современник». Через 3 года история повторилась. Администрация клуба устроила разбой, переломала детские сульптуры и разорвала рисунки. Рамзия сдалась и ушла в НИИ. Родители детей из клуба «Современник» нашли комнату в подвале жэка.

Как-то меня разыскал там Саша С., из Химкинской студии. Мальчик, который поражал умом и талантом, превратился в тихого боязливого подростка. Целый час он лепил из глины кубик с «идеально ровными гранями». Выяснилось, что в школе его признали «неадекватным» – слишком быстро решал задачи и всем мешал. Врач приписал таблетки. Теперь он никому не мешает. Учится без троек.

Удручающая история. При нашей системе детей надо приучать к неволе с малолетства, для это существуют ясли и детсады, там их вводят в рамки, а я их из рамок вывожу. Создаю конфликт, и за это расплачиваются дети. Да и можно ли быть свободным в неволе? Вскоре я получила ответ. Муж привез из Праги каталог детских рисунков из концлагеря Терезин. Поразительное ощущение свободы и страшные даты под рисунками. Листая каталог, я наткнулась на такую фразу: «С детьми занималась Фридл Дикер-Брандейс, она спасала их души уроками рисования». Корявый перевод, но суть ясна.

Фридл стала для меня паролем свободы. В 1988 году, заполняя анкету на выезд за границу, в графе «Цель поездки» я написала ее имя. И меня выпустили, впервые за 20 лет! Так я оказалась в Праге, в Еврейском музее. За месяц мне удалось пересмотреть более 4000 детских рисунков. Там же, в хранилище, я впервые увидела картины Фридл. Дети не знали, что они погибнут в газовой камере, и Фридл этого не знала, но краткое время полноценной жизни, проведенное в тюрьме с добрыми талантливыми учителями несравнимо эффективнее подготовки к смерти. «Если дан один день, его надо прожить», – говорила она. Прожить, а не проумирать.

Люди, обреченные на гибель, оставили нам духовное послание в материальной форме. Ноты, рисунки, стихи, рассказы, лекции, дневники, рукописные журналы... В детстве я рассказывала прикованным к постели малышам о том, что происходит за пределами их палаты. Теперь рассказываю взрослым о том, что происходило в Терезине. Как это не парадоксально, в этой трагической истории я черпаю духовное подкрепление, она помогает мне помогать тем, кому нужна моя помощь.

Изучая биографию Фридл, я познакомилась с идеями ее учителей. Франц Чижек учил спонтанному самовыражению: «Покажите мне сегодня вашу душу!» В Иоганнесе Иттене полет и мистика сочетались с интеллектуальной дисциплиной и анализом. Пауль Клее говорил о символическом языке изобразительного искусства, который ничего общего не имеет с копированием реальности. Наскальные изображения и детский рисунок – вот, что должен изучать каждый художник!

«Клее – неустанный творец, – писала Фридл. – Он обладает безудержной силой, от которой захватывает дыхание, внутренним зрением, позволяющим видеть насквозь и со всех сторон… Клее устанавливает свои, одному ему понятные взаимосвязи между отдельными частями – будь то земля, небо, название картины и изображенное на ней. Он – математик, имеющий дело не с цифрами, но с величинами и связями между ними».

Я училась и учусь у многих. Но главным своим учителем я считаю Владимира Павловича Эфроимсона. «Неустанный творец, он обладает безудержной силой, от которой захватывает дыхание, внутренним зрением, позволяющим видеть насквозь и со всех сторон...» – эти слова прямо относятся и к нему.

Познакомилась я с Эфроимсоном вроде как совершенно случайно в 1983 году. Мы тогда снимали дачу в Латвии у бывших зэков. Их частенько навещали лагерные друзья. Как-то один из них поднял тост за старого профессора, генетика, самого необыкновенного человека, с которым ему довелось встретиться в жизни. Это было в лагере. «Будь он жив, я упал бы пред ним на колени».

А не имеет ли он ввиду автора нашумевшей в свое время статьи «Генетика альтруизма"? Я назвала имя. Эфроимсон.

Да, да! Так его и звали! Неужто он жив? Он и тогда выглядел стариком.

Вернувшись в Москву, я навела справки. Эфроимсон жив. Ему даже можно позвонить. Я позвонила. "Погодите, – отозвался мужской голос и пропал в трубке. Через минуту голос явился снова. – Я запасся валерьянкой, можете говорить все, что угодно". Я рассказала ему о встрече в Латвии. Эфроимсон вскипел: "За такие слова вашего знакомого следует спустить с лестницы!". И помолчав, добавил: "Вот что, любезнейшая, приезжайте ко мне прямо сейчас, есть запас чистого белья. Где вы находитесь, откуда звоните?" Видимо, он принял меня за приезжую из Прибалтики, которой негде ночевать. Эфроимсон встречал меня у метро 'Юго-Западная". В сером пальто, высокий, в шляпе, – в темноте он был похож на упитанного кондора.

Квартира одинокого профессора: со стен свисают ошметки обоев, пол в большой комнате устлан рукописями, в кухне – банки, кастрюли, пустые бутылки из-под минеральной воды, кружки, газеты, очки в тарелке с лекарствами, миска с морковью, свеклой и еще чем-то. В углу у подоконника, он меня и усадил. "Будем пить чай и есть винигрет! – сообщил Владимир Павлович. В глубокой тарелке лежали вареные овощи. – Хватайте бутыль с рафинированным маслом, не будем разбазаривать драгоценное время!"

Время было его единственной ценностью. Он сетовал на упущенные годы. «Меня ограбили! Лишили отпущенного мне времени, а науку – открытия, которое мне предстояло совершить! Вместо этого я играл с урками в шахматы и валил деревья! Мне отбили – били и отбили – я не фигуральничаю, - память, и теперь я вынужден по сто раз на дню бегать в картотеку! (Он забывал имена и очень из-за этого нервничал. Зато найдя имя в картотеке, радовался, как дитя: "Мария Кюри, вот она, бестия!") Память убита в подвале Лубянки, в доме, где я, между прочим, родился и вырос!

Он радовался, как ребенок, когда ему удавалось «всучить» деньги тому, кто в них нуждался, отдавал профессорский паек на посылки диссидентам в тюрьмы. Как-то раз я обнаружила в своей сумке литровую банку меда. «Это, Еленочка Григорьевна, не вам, а вашим чертенятам. Не смейте возвращать, с лестницы спущу»!

В летние месяцы – время нашей разлуки – он присылал мне толстенные письма. Разрозненные заметки о причинах возникновения спида, о том, как умело использовал Гитлер «Сагу о Нибелунгах», о Лысенко и его мафии, гигантолобии, синдроме Морриса, ранней оптимизации развития, Гитлере и Сталине, председателе Мао, об убийстве Мирбаха, после которого были сметены с лица земли эсеры, - он скреплял скрепками. К каждому письму прилагались «Рассуждансы» – обрывки мыслей, пришедших «по ходу дела», которые он записывал на бумажках в четверть тетрадного листа, а то и меньше. Леночка Григорьевна, никак, ну никак не могу удержаться от того, чтобы не послать Вам парочку документов эпохи, хоть они никакого отношения к делу не имеют. Наиархипреданнейший Эфроимсон.

Его «рассуждансы» достойны отдельного издания, но все же никак, ну никак не могу удержаться от того, чтобы на страницах вольного вступления не поделиться некоторыми из них с читателем.

«Экономь думать!»

Я абсолютно убежден в том, что 98-99% потенциальных талантов губят ясли, детские сады, школы с 40 учениками в классе, и что это вредительство намеренное и целенаправленное. Помните, у Шекспира Юлий Цезарь говорит: «Вот у Кассия мрачный взгляд. Он слишком много думает. Такие люди опасны». Понятно? Покойный Крушинский (о нем при встрече – завяжите узелок) экспериментировал на животных. Его основной вывод – думать трудно. И если крысе, вороне, курице поставить задачу трудную, требующую перестройки стереотипа, у нее (крысы) начинаются судороги, полная растерянность, бесмысленные метания. Считается, что человек с кроманьолы сильно поумнел. Вздор! У него просто обогатился набор стереотипов. А человеку каменного века приходилось держать в голове в полной готовности множество знаний и умений. Мы же выбираем для себя протоптанную дорожку, и такую же, протоптанную, для своих детей. По принципу «Экономь думать»!

Занимательность

«Помню, в детстве у меня была энциклопедия, много-много томов. Году в двадцать первом я потряс двух летчиков, нарисовав им схему автомобильного мотора, которую запомнил из детской энциклопедии. Первое, что я осуществил, выйдя на волю, была покупка детской энциклопедии. Чудом удалось приобрести весь комплект. Мне уступил подписчик. Я взвалил на плечи рюкзак, поймал такси и помчался домой, гордый редкостной удачей. Но это оказалась скука в желтом. В ней было много чего, и все – правильно, одного в ней не было – занимательности. Составители ее никогда не были детьми!»

Чувство собственного достоинства

«В 46-ом году Ваш покорный слуга волею истории оказался на Эльбе. В чине лейтенанта медицинской службы. Врач-эпидемиолог, видный собой (не верьте Вашему латышу, что я был старым, впрочем, таким я показался ему позже, в 1952 году, но пес с ним). Так вот, там тогда собралась разношерстная компания. Но об этом при встрече. Моей задачей было следить за тем, чтобы при скоплении народа вдруг не вспыхнула какая-нибудь эпидемия. Но все обошлось. Эпидемия брюшного тифа вспыхнула в Германии годом позже. К данной истории это не относится. Значит, был бал в честь победивших войск. Свободные нравы итальянок и француженок, но в пределах допустимого. Царил дух победы и искреннего веселья. Меня, лейтенанта, дамы своим вниманием не обходили, приглашали танцевать, но я ссылался на ранение. В действительности я был ранен в ногу, но давно, и мог бы не манкировать. Однако признаюсь Вам, танцевать я не умел и робел перед дамами. Видите ли, светик, я был настолько поглощен наукой, сутками просиживал в лаборатории. В промежутках, как Вам известно, я занимался физическим трудом и воевал. Но не будем отклоняться. Что до женщин, они мне нравились, как цветы, к цветам влекло, – простите старческую пошлость, но работа была и осталась моей главной возлюбленной. Хорошо. Пошли дальше. Я стою, вокруг кружатся дамы с кавалерами, дамы в роскошных платьях, кавалеры – в форме, зрелище притягательное, но быстро надоедающее. Мое внимание привлекает мужчина, невысокий, плечистый. Он стоит у колонны, не танцует, просто стоит и смотрит. Я не могу понять, чем привлекает меня к себе этот человек, не могу глаз от него оторвать. Он стоит спокойно, скрестив руки на груди. Потом мы познакомились. Он оказался английским матросом. И вдруг я понял, почему он так меня привлек. Я впервые увидел человека с чувством собственного достоинства.»

Однажды я спросила Владимира Павловича, как ему пришло в голову после сталинских лагерей и войны написать разгромную статью про Лысенко, ведь он понимал, к чему это приведет. Он ответил: "Еленочка Григорьевна, признаться, я страшный трус, но я не переношу неправды".

Теперь, как говорил Эфроимсон, к делу.

Будучи в больнице, Владимир Павлович попросил меня привезти ему рукопись книги «В начале было детство». Несколько недель от него не было слышно ни слова, наконец он позвонил: "Вот что, остролицая вы моя, валерьянка у вас в доме водится? Хорошо. Прихватите пару пузырьков и приезжайте".

Я приехала в Институт сердца на Рублевском шоссе. Владимира Павловича в палате не было. На кровати лежала записка: "Не совать нос в тумбочку. В.П." Вскоре он пришел, в темно-синей вельветовой пижаме с золотыми блестками. Оказывается, он ходил в буфет за шоколадом. Он достал увесистую папку из тумбочки. За две недели Владимир Павлович написал 100 страниц. Разбор рукописи перемежался с «рассуждансами».

«... Сначала об эмоциях своих, потом пойдут записи о книге. Когда Вы принесли свой толстый том, я испугался. Вихрь мыслей: зачем напросился, когда у меня еще уйма несделанных карточек, целый пасьянс...

А написать (если и смогу) халтурно, банально, значит потерять вас, обанкротиться, а Вы уже стали очень важной составной частью моей жизни...

... Я исписываю страницу за страницей, и молю бога, чтобы Вы ничего не вставляли в свою книгу. Она не последняя, пусть всё, что годится, войдёт в следующую книгу». Следуя его завету, «я вставила, все, что годится», в эту книгу.

Умирая, Владимир Павлович попросил повесить на двери, лицом к нему, плакат с московской выставки Фридл. На нем были изображены цветы – россыпь ярких лепестков. "Бестии вы, женщины, – сказал он, – концлагерь, голод, дети... и цветы! Детей не завел, в цветах ни черта не смыслю... А вы откопали богиню. Ее цветы со мной говорят... "